Portal of Illusion

...Ибо другая с тобой, и в судный
День не тягаются… Вьюсь и длюсь,
Есмь я и буду я, и добуду
Душу – как губы добудет уст –
Упокоительница… (с) М. Ц.

Когда Илона впервые, нервно возводя руки, заговорила, сбиваясь, о своих духах, Алексей усмехнулся в сторону, а, повернув голову, захлебнулся выдохом, встретившись с ней глазами. Она смотрела серьезно, испытующе, с какой-то потаенной, словно привычной печалью, и тихо сказала, шорохом роняя каждое слово: «Надо мной нельзя смеяться. Я ведьма. Человек заболеть может. Заболеть можешь. Нельзя». Тогда он еле сумел отвести глаза и никогда после не смел сомневаться в её силе. Глядя на неё, он был готов поверить во что угодно – в духов, в голоса с того света, в силу её карт. Нет, ничто уже ни было смешно. Просто впервые посмотрев в глаза Илоне Новоселовой, Алексей Похабов понял, что проиграл битву. И – нет, речь шла вовсе не о шоу.

Во всей битве не было никого дальше, отстраненнее и отдаленнее, чем Илона, как камень на шее несущая свою темную силу, и Алексей, считающий свои способности мышцей, нуждающейся лишь в развитии и тренировке.

Но чем дальше вела дорога, тем больше подводила мышца. Он говорил: нет, я не могу. Говорил: я сомневаюсь. И всё равно оставался – от этапа к этапу, от ступени к ступени, и сам не понимал, почему до сих пор здесь. Только иногда ловил на себе тяжелый, глубокий, полный потусторонней тоски взгляд – слишком очевидный и слишком незаметный. Когда их осталось трое, Илона незаметно поймала его за рукав, придержала и, наклонившись, шепнула: «Мне говорят духи…», не закончив фразы.

Может быть, именно тогда Похабов понял, как из чьих-то тонких, прозрачно-белых пальцев тянется к его груди витая черная нить, узлом завязываясь за грудиной. Чья-то невидимая глазу энергия довела его до этой точки – и больше не хотела отпускать. И он сам больше не хотел быть отпущенным.

Она перестала смотреть на него, но облегчения не последовало. Теперь он мучался только одним – что она так и не договорила ему на ухо, опаляя дыханием кожу? Что смогла увидеть она и не увидел он?

Она победила. Он, впрочем, не сомневался в этом с первой минуты – чьё бы превосходство он ни признавал вслух, подкожно, чутьем, не способностями, а нутром он понимал – это странная девушка с пугающими глазами уйдет отсюда, встав на ступень выше всех них. Он не думал о том, будет ли эта ступень победой. Он просто знал, что когда вокруг течет эта темная, черными топкими водами, сила, никто не встанет на неё пути. А встав – погибнет. Душой или же телом.

***
Да, она выиграла и была рада этому. И он улыбнулся ей, уронив «Ты это заслужила», а потом он ничего не помнил за зыбким мутным туманом, только как она проливала на мерзлую землю красное вино и шептала, что это кровь, кровь, кровь, а он, не выдержав, вдруг сжал её запястье – пластиковый ломкий стаканчик выпадает в мертвую траву - и резко притянул к себе. Возможно, ему только почудился этот тихий, облегченный полу-всхлип, полу-стон. Возможно, нет.

Через две недели новостные интернет-ленты уже пестрели кричащими заголовками. Да, Илона Новоселова теперь была частой гостьей в его квартире – и Алексей был более чем уверен, что она предвидела этот исход. Ведь с ней говорят духи.

Она приходила на часы. Оставалась ночевать. Но никогда, никогда не задерживалась дольше, чем на день. «Я не могу быть в доме, где твои вещи, - испуганно качая головой, говорила она, глотая звуки, - мне духи говорят о тебе, духи говорят, всё про тебя вижу, тебя вижу, не могу так» - и он выпускал из ладони тонкие, вечно холодные пальцы, и она исчезала в темноте коридора. Она запрещала себя провожать, а он никогда не отваживался идти следом – казалось, что такая родная ей темнота просто заглатывает Илону, растворяя в себе. Алексей начинал верить в то, во что не верил раньше.

Иногда она рассказывала ему о том, с чем имела дело в тот день. Нервно водя пальцами по ободу чашки с остывшим чаем, пересказывала чужие истории, и взгляд её широко распахнутых, не имеющих дна глаз застывал на одной точке. Это были истории ненависти – иногда страшной, любви – иногда безумной, проблем – иногда мелочных, но очень часто – смерти, и как бы ни сильна была её связь с этой темной стихией безвременья, она давила на неё и хоронила под своей тяжестью. После особенно тяжелых случаев она приходила к нему плакать. Просто прижималась тесно-тесно – словно пытаясь войти в чужое, горячее тело – и беззвучно плакала крупными частыми слезами, мелко вздрагивая всем телом. Тогда он шептал ей в волосы совершенные глупости – кажется, что всё будет хорошо.

Ночью, когда сизый сумрак прозрачной водой затапливал комнату, она часто, приподнявшись на локте, заглядывала ему в лицо – и долго не отводила взгляда, что-то ища там, в прозрачной глубине его зрачков, и в её глазах – таких невместимых – ему мерещилось что-то страшное, что-то, что она видела и знала наперед, а он не узнал бы, даже если бы захотел. Иногда она, тревожно скользнув взглядом по его лицу, опускала ладонь ему на грудь – туда, где билось сердце, и замирала, будто вслушиваясь в мерный ритм.

Он никогда не спрашивал, что она видела о нём. Когда однажды она всё-таки, медленно закрыв и открыв глаза, хрипло начала «Мои духи сказали мне…», он поднял руку и накрыл ладонью её губы. И на её глухое «Лё-ша…» только покачал головой. Нет, он ничего не хотел знать о своем будущем. Плевать.

Ей всегда было холодно. Всегда. А он терпеть не мог холод, эту леденяще-черную оторопь тела, и почему-то считал жизненно необходим просто согреть её – любым возможным теплом. Иногда Алексей думал, что она только отогревается рядом с ним. Что, может быть, она просто устала от могильной мощи собственной силы. Что, может быть, ей иногда просто нужно, чтобы кто-то её обнял. И он обнимал. Обнимал, вжимал в себя, накрывал и закрывал собою – а она выдыхала: «Ты мой оберег, ты моя сила», и этого хватало, чтобы та самая витая черная нить от её пальцев к его сердцу всё крепла и крепла.

«Ты мне очень нужен», - роняла она в сторону, будто извиняясь за грядущее. Он не знал, что отвечать.

Она по-прежнему пугала его – может быть, даже больше чем раньше, и осознание того, что она знает больше него, знает что-то сокровенное, глубинное, одной ей открытое, тяготило его. Ему не нужна была сила, он всего лишь хотел знать, что за знание лежит между ними, просачивается между телами, раздвигает края бездны. Она боялась прикасаться к его вещам, и когда это было неизбежно – касалась осторожно, страшась чего-то (картин?), морщась и ломая губы, но больше не пытаясь ничего сказать.

А черная ледяная расщелина становилась всё глубже, её края обтачивались и ранили, и Илона больше не оставалась даже на ночь, всегда торопясь уйти как можно скорее. Иногда соблазн спросить «Что ты видела тогда?» был слишком велик, но он удерживал порыв. И чувствовал, как растет и копится между ними болезненное, электрическое напряжение.

Тонкий, надрывный, скорбный крик разорвал тишину и заставил его рвануть вон из комнаты, на кухню, на звон бьющегося стекла и тот самый, до сих пор пульсирующий в голове крик. Она жалась к стене, закрыв ладонями лицо, а посреди кухни остро блестели осколки мелко разбитого стакана. Он замер на пороге, ничего не понимая, когда она вдруг развернулась и кинулась в комнату.

Он сидел над осколками стекла в заполняемой сумерками кухне, и чернильные тени угрожающе тянулись из углов. Он думал. Илона глухо рыдала за стеной.

Что, что, скажи мне, скажи мне, я всё выдержу, ты же знаешь.
И не получал ответа. Теперь было поздно.

Он рвано выдохнул воздух. Поднялся с пола и прошел в комнату. Она ничком лежала на постели, спрятав лицо, когда он осторожно опустился рядом и уже поднял руку, желая легко коснуться плеча, погладить по волосам, успокоить, но занесенная рука так и застыла над ней. Он не осмеливался прикоснуться, казалось - если опустить ладонь – на руке останется ожог. Черный, болезненный, жгучий. Она вдруг повернула голову и заглянула ему в лицо, и как волной опять хлынуло на него этой нездешней печалью, тягучей, больной тоской, словно одними глазами она говорила: никто не решается, никто не касается, боятся, все боятся, но хоть ты не бойся, хотя бы ты. И он легко, как по острию лезвия, скользнул пальцами по темным завиткам волос у шеи, по ложбинке между лопатками, прижав теплую ладонь к её спине, питая тонкое, хрупкое, ломкое тело своим теплом и говоря: не боюсь, я не боюсь.

Ни твоего знания, ни будущего.

А утром она шепнула ему: «Черный, плохой знак, духи сказали мне…» и ушла, запретив себя провожать.

Её не было три дня, трое чертовых суток, и он ходил по пустой, окунутой в тишину и темноту квартире, прижав ладони к лицу, и понимал, что та витая нить, которой она когда-то сама привязала его к себе, истончается. Может быть, плетя её, она ещё просто не знала будущего. Может быть, она жалеет, что грелась рядом с ним.

Может быть. Он привык сомневаться.

Илона появилась на четвертой день – тихая, почти робкая, с влажными, просящими глазами. Можно я отпущу тебя? Можно ты отпустишь меня? Не могу так больше, не могу.

Надо было как-то проститься, поставить точку, последний штрих, но ни один из них не решался на это, и когда она, неловко кивнув ему напоследок, уже развернулась, чтобы уйти, ему вдруг нестерпимо захотелось её остановить: уйдешь – умру.

Это была немая просьба, одними глазами, и она почувствовала её, резко рванулась к нему и, сжав его руку, прильнула ближе – так знакомо, знакомо до нестерпимости – и горячечным шепотом бросила в трещащую по швам тишину: «Прозрачные, прозрачные глаза волка у тебя, страшные глаза, жизнь и смерть вижу, вижу…» и, выдохнув, отпрянула. Через три бесконечных секунды осторожно щелкнул замок на входной двери.

Алексей осел на подоконник и скрестил на груди руки, впервые пытаясь согреться самому, а не согреть её. Пульсирующая, зябкая волна озноба бежала от холодеющей руки к сердцу.

Да, она ушла за порог его жизни – дальше смотреть в запретное.
Да, он её отпустил.
Да, может быть, так лучше.

Нет, он не умер.
Или, может быть...
Душою или телом.
Но тело ещё жило.

______________________
7 июля 2009.