|
Отправлено: 21.08.08 20:47. Заголовок: Когда-нибудь мир опо..
Когда-нибудь мир опомнится и поймет, что нельзя мучить тех, у кого нет уже ни сердца, ни здравого смысла, а одна лишь память, память, память. Но пока – некая высшая сила настойчиво выкачивает последнюю жизнь из глаз, в которых вместо черного огня – уже только тлеющие угли. И эта последняя жизнь тоже готова покинуть, утечь сквозь ресницы – и, последним выдохом сорвавшись с губ, оледенить их навсегда. Силы на исходе. Алая, с болезненно-желтыми всплесками пелена, искристая, за стенами век, на секунду застилает глаза, и Каспиан, резко выдохнув, спасительно хватается руками за ствол ближайшего дерева. Привалившись к нему спиной, откинув голову, бессильно и слабо сжимает кулаки. Всё забрано. Год, от лета до лета, от солнца до солнца, медленно выжигается внутри всё живое. Каждый из дней стоит ему очередной капли сознания, и скоро нечего будет отдавать во имя дотерпеть. Скоро терпеть станет невозможным, когда всё живое иссохнет. И он думает, что, может быть, это будет прекрасная смерть – освобождение. Свобода от насилия над собой, когда надо говорить с приближенными, не видя лиц – только белые размытый контур, когда надо есть и пить без вкуса и запаха, без желания насыщения, с ненавистью к еде, которая дает силы на очередной водоворот бесполезного дня. На очередную пустоту. Этой ночью за облаками не видно звезд, и Каспиан рад. Ненависть к светилам и звездам, ненависть к тому, что может соединять его с другим миром, - ещё один способ выкачивать последнее. Люди говорят: ненавистью можно жить, говорят: она дает силы, когда других нет. Но Каспиан точно знает, что это не так. Он ненавидит многое и многих – всех, кроме одного – но это не дает сил. Впрочем, может быть, потому, что есть чувство, которое даже в этой вакуумной пустоте – больше и страшнее ненависти? Люди называли бы это – любовь, но Каспиан понимает, что убийство нельзя называть любовью. В ветвях, над бессильно откинутой головой – шелест листьев, еле ощутимый ветер, легкая прохлада, остужающая горящую кожу. Правильно. Всё горит. И этот ветер, касающийся кожи, так молниеносно, против воли и желания, вдруг напоминает чужое дыхание, долетающее до губ, что лицо искажается гримасой полу-рыдания, полу-гнева, и Каспиан, рыкнув и всхлипнув, поворачивается к стволу лицом и, царапая кожу на ладонях, с силой прижимая руки, ведет ими по коре, будто пытаясь ухватиться, когда держаться больше – не за что. И, прячась от ветра-дыхания, он все сильнее жмется к спасительному древесному теплу. А потом, внезапно отстранившись, медлит секунду – о, если бы кто-то мог видеть это безумие испуганных глаз – и вжимается лицом в жесткую кору, поводит головой – так, что чувствует, как жжет огнем кожу там, где она, гладкая, становится сплошь – царапина и – моросью – капли алой крови. Каспиан, улыбаясь – да, да, ещё немного, ещё неточно, вот сейчас – резко проводит по коре губами. Там, где лопнула тонкая кожа, он боли не чувствует – только густую каплю, металлическим – ощущаемым – живым теплом стекающую между губ. И он впервые за невыносимо долгое время чувствует вкус. Хотя бы – крови. И шальная, безумная, страшная радость заполняет всю пустоту внутри каменного мешка, которым стало его тело. Боль – там, где содрана кожа – это знак, что он ещё живет, что в нём – оказывается – ещё осталось тепло собственной крови, что жизнь ещё теплится внутри обессилевшего тела, и что тело это – да, да – ещё может чувствовать. Что он сам – ещё может смеяться – хрипло, отвыкнув, ломко – сумасшествием. Что он сам ещё может – жить. Тонкие гибкие ветви, дрожа под ветром, обвивают его, не отпуская, обнимая. И Каспиан облегченно выдыхает – как человек, которому отменили смертный приговор. Там, в листве, над головой и у самого лица, что-то шепчет – неуловимо и ему одному понятно: ты ещё можешь жить, ты знаешь. Ты ещё можешь почувствовать – только разреши. Ты ещё можешь – о, так много. И так много я могу тебе дать. Только – плата. Так нужно живое тепло, Человек, так нужно живое алое тепло твоего тела. Древним деревьям Нарнии – века. Они жили, умирали, воскресали, засыпали вновь. Но даже создатель и покровитель её не знал тайны и сути вечнозеленых крон. Никому не было ведомо, что в самом сердце, в сокровенной глубине, живет страшное, темное, вечно жаждущее жить начало не живого и не мертвого древа. И всё, что нужно, чтобы проснуться ото сна – лишь адамова кровь. Так много темных сердцевин в невинно-светлом краю. Может быть, это тоже – плата. И Каспиан, слушая пугающий и обещающий шепот, улыбается в листву, всё сильнее прижимаясь лицом и телом к стволу, под корой которого чувствует родное и понятное – пустоту, которая жаждет быть заполненной жизнью. И он знает, что надо делать. И что-то первобытное, дикое скручивает жгутом всего его изнутри, и это нечеловеческое желание – нечаянная радость. Я чувствую, а, значит – я живу. Он, обхватывая ствол руками, царапает губы в кровь. И то, что он отдает багряным теплом – для жизни неживого, жизнью же к нему и возвращается. Ощущением того, что что-то, наконец, трогает. Так я смогу тебя дождаться. Теперь я знаю, откуда брать силы. Ты только – не пугайся потом израненных губ, что будешь целовать. Иногда надо жертвовать, Питер. Иногда надо жертвовать.
|