Portal of Illusion

Ну, кем ты хочешь, чтобы я стала? Ты только скажи, а уж я-то стану кем угодно – могу быть послушной, почти покорной, чтобы, помнишь, «С тобой – как с женой», могу рвать нам обеим нервы и по ним, оголенным, водить лезвием – по теории стервозности у меня был отличный педагог. А ещё я могу – никогда больше не разрешать тебе оставаться, хотя отлично знаю – и ты знаешь, да? – что всё равно останешься – если придешь – я не выдержу и попрошу.

Наверное, тогда мне действительно было бы хорошо остаться у родителей с ночевкой, но ведь знаешь: мы с матерью не можем терпеть друг друга и суток. Ну, я и поехала домой – на ночь глядя, боясь не успеть на метро. Ехала в полупустом вагоне и думала, что сейчас выйду на улицу, поймаю редкую попутку (за сотку, там не далеко), приду домой – ключом на связке без брелка окрою дверь, обтянутую кожей молодого дерматина, и войду в свою съемную, холодную (чертова привычка распахивать все форточки) квартиру. Пустая двушка за бешеные деньги, но я не торговалась – только бы уйти, пережить дома два первых суматошных универских курса – и уйти.

Вот над этим ты всегда смеялась, да. Над моим желанием независимого одиночества, над тем, что два года терпела дом, потому что надо было как-то жить. Но ведь ты же сама знаешь: потом, с третьего, уже легче, уже можно работать. Ну, я и пошла. Над этим ты, кстати, тоже долго смеялась – что это такое, школьный психолог, с восьми тридцати и до начала пятого гонять чаи со своими бывшими учителями – смеялась до тех пор, пока однажды я не закатила тебе дикую, дивную истерику – единственную за всё время - о своем выборе и о своей жизни. Ты тогда, мотнув головой и сняв очки – черная прямоугольная оправа, темно-серые глаза с издевкой – спросила: «А я – не твоя жизнь?». Не помню, чтобы когда-то ещё я так целовала тебя.

Но тогда, тем ноябрьским вечером – что уж, ночью – я ещё не думала ни о чем. Просто ехала домой, перемалывая внутри гудящей головы материнские укоры о неумении устраивать свою жизнь (пора бы ведь уже и мужа искать, но где его искать? Не у себя же в педе) и отцовские жалостливые взгляды. И жутко, просто невозможно клонило в сон. И вдруг стало отвратительно, липко страшно – боже мой, а завтра – опять на работу, опять эти дни, проходящие один за другим, и разница между ними – нулевая, и весь мой maximum личной жизни – аспирант с физмата, как раз под стать всей моей страшной жизни. Меня аж передернуло, когда я вспомнила эту улыбку от уха до уха и ржаво-рыжие вихры спутанных волос. Ах, да – и букет хризантем, которые – под стать всему прочему, только полы мести.

Господи, мне же тогда так жутко стало, просто невыносимо. На улицу вышла на негнущихся ногах, площадь перед метро – темная, но почти что людная – что народ забыл в начале первого на улице? А под сердцем щемит, тянет, я иду и во всем виню мать - заговорила мне голову, не продохнуть теперь. Стою посреди улицы и дышу, закрыв глаза.

Я как-то пропустила, совсем не заметила, как появилась ты. В своем (но я этого тогда ещё не знала) неизменном кожаном черном френче, в очками в оправе «в цвет» и с распущенными, каштаново-древесными, волосами по спине – прямым, гладким полотном. Но, впрочем, в ту секунду, когда я открыла глаза, я на всё это и внимания не обратила – мне-то что? А ты, поднеся тонкими озябшими пальцами к губам сигарету, четко спросила: «Прикурить – есть?», и мне почему-то очень тяжело далось ответное «Не курю». И тогда ты так усмехнулась, как будто обещала – ничего, скоро закуришь.

Нет, правда, я после не раз задавалась вопросом: почему я, почему из всей московской толпы, из всех женщин, что встречались тебе на пути, в этом чертовом ноябре, ты выбрала именно меня на площади у станции метро в спальном районе? Я потом долго пыталась разобраться, искала сходства по признакам психотипов (да, и профессию приплела, мне же было интересно, почему), но ничего так и не нашла. Ты и ты. Я и я. Ты – и я.

Ты потом, далеко после, сидя на моей кухне, прислоняясь спиной к выкрашенной сотню лет назад в отвратительно-оливковый цвет стене, поднося огонек зажигалки к очередной сигарете, любила язвительно бросить, что – ах, какая же ты сволочь, воспользовалась зачинающейся депрессией меня, невинной, и подло затащила девушку в постель. Я обычно отшучивалась, всегда. Потому что – ну, давай смотреть правде в глаза, это я тогда, совершенно себя не понимая, спросила: «Ты никуда не торопишься?» - а ты, найдя спички у кого-то из прохожих, прищурила глаза и покачала головой. Мне же просто надо было с кем-нибудь выпить, я вдруг почувствовала острую потребность напиться и уснуть без снов, но пить одной – это же алкоголизм? Я в ту ночь полюбила круглосуточные магазины. И коньяк тоже полюбила - я его впервые в жизни пила.

Ты ведь, когда садилась со мной в так удачно пойманную попутку, уже знала, что будет дальше, правда?

У меня никогда не было женщины. У меня вообще – мизерный опыт в интимных делах, ты это потом узнала. Всё узнала – и про Первую Любовь на первом курсе, и про роман с преподавателем философии, тридцатилетним, женатым, тоже. Ещё спрашивала, как меня угораздило, но так разве я сама – знаю? Мы с тобой потом обе убедились, что у меня так вообще – часто: случайно, без мысли, как карта ляжет. Легла карта, что он начал меня на факультативы оставлять – личные – я и не сопротивлялась. Легла карта, что ты тогда, после бутылки коньяка, недвусмысленно опустила руку мне на колено и сказала: «Не бойся, будет хорошо» - я и не стала возникать. Я же пьяная была, я быстро пьянею, мне тогда всё равно было, лишь бы кто-то со мной остался, лишь бы не одной в этой жуткой двушке с окнами в темный двор, лишь бы не одной в эту ледяную постель, под одеяло в мелкий цветочек. Лишь бы, понимаешь, кто-то. Лишь бы… да что я говорю. Ты всё поняла. Нет, это не «воспользовалась», это «не бросила» - две большие разницы, правда же?

Хорошо было, ты не обманула. Очень непривычно, как будто не со мной – но хорошо. И я даже как-то не подумала, что это, наверное, странно и так в жизни быть не должно. Но ведь это у меня период такой был – профессор жену бросать не собирался, я ему надоела, аспирант меня смешил и раздражал – брезговала я попросту, и мама опять названивала, об одном и том же, об одном и том же – когда работу найду нормальную, когда перестану играть в независимость и домой вернусь, когда замуж, когда внуки… Довели они меня все, понимаешь? Да что я спрашиваю. Всё ты понимаешь. Но одно дело – на нервах, выпившей, на одну ночь – и совсем другое, когда я утром, с больной головой, проснулась в пустой постели. Приподнялась на локтях, растрепанная, заспанная, бросила взгляд на часы – без четверти восемь – и посмотрела в коридор. Ты стояла у зеркала, застегнутая на все пуговицы, такая деловитая и нерушимая с этими глазами за стеклами очков, и сказала – спокойно, даже без вызова: «Не нервничай, всё нормально. Если хочешь, я сегодня приеду, не хочешь – так и забудем». О, я вот сейчас подумала: скажи, ты уже тогда знала, что я отвечу «Приезжай»? Знала же, знала. Я и ответила. И на вопрос «Когда?» тоже ответила. Ты кивнула и ушла, осторожно закрыв за собою дверь (мы потом разобрались, хлопать дверьми – это моя прерогатива). А я, кое-как, с опозданием, собралась на работу. Весь день врала про мигрень. Я потом, отпросившись раньше, пошла в ближайшую палатку металлоремонта и сдала ключ на копию. Уже тогда почему-то поняла, что это – надолго.

И ты действительно приехала вечером – неизменная, строгая, из всей косметики – только винная полоска губ. Господи, я же ничего о тебе не знала, совсем ничего – а ты жарила на моей плите картошку и тактично, немногословная, отрывисто выводила меня на разговор. А я и не сопротивлялась, что мне скрывать? Всё тебе тогда и рассказала – про маму, про скандалы, про свой психфак, про независимость, про работу (зарплата не ахти какая, но на экономную жизнь хватает, да и родители все-таки подкармливают), про философа – ты тогда мне что-то сказала про «тихий омут», про меня – про Первую Любовь, который Первый Мужчина, про аспиранта, про то, как мне тогда, вчерашней ночью, было плохо и как тянуло под сердцем. Ты мне ничего не ответила, но я же точно знала – ты во мне эту вязкую тоску за милю почувствовала, почувствовала и подошла. Но я – что, я не против, нет. Так даже хорошо. Только пока очень непривычно, что ты – девушка. Но это со временем, да?

Так и начала появляться и исчезать. Оставалась на ночь, а утром, закованная в черную кожу, пригладив волосы, исчезала. Так было всего неделю, а потом я решилась дать тебе ключи. Я о тебе по-прежнему ничего не знала, но ведь это и не обязательно, чтобы доверять? Так вот. Я доверилась. А ты усмехнулась, взяла в пальцы металлическое кольцо с двумя блестящими ключами, и спросила: «Найдешь для меня полку?». Боже мой, да хоть все шкафы этой и любых прочих квартир. Так мы начали – как это сейчас прозвучит, самой странно – жить вместе. Ты – и я.

Бухгалтерский учет и аудит – это было написано у тебя в дипломе, но я даже не знала точно, работаешь ли ты именно по этой специальности. Знала только, что, вроде как, да – работаешь, фирмы ты никогда не называла, получала сносно, скопила на машину (подержанную, но всё же иномарку), знала, что родители твои живут в Мурманске, а сестра – с мужем-геологом где-то на Урале, город сразу же забылся. Знала, что ты ни разу не была замужем, что ты старше меня на восемь лет, что любишь кофе и терпеть не можешь зеленый чай, постельное бельё ярких расцветом и ток-шоу. Знала, что ты куришь только простые сигареты (упаси боже, лайт или тонкие дамские), что ненавидишь водку и любишь кошек. Только не породистых, породистые – высокомерные, а «мне и своей гордыни хватает». Может быть, знаешь, я тебя за эту прямоту тонкой спины, за стальную хрупкость плеч – и полюбила.

Ох, господи…
Да, полюбила. Я сама даже не поняла, как это получилось. Просто однажды, второпях, между поцелуями, куда-то в щеку, мимо губ, шепнула жалостливо и рвано «Я – тебя – люблю» - и даже ответа ждать не стала, не подумала о нём. Да ты и не ответила. Я же не требовала, мне главное было – я сказала, а там – будь что будет. Ты, наверное, тогда подумала, что это просто так, несерьезно, потому что – в постели, в тот самый момент, но я действительно говорила правду. И тогда впервые подумала, что, быть может, и правда всё равно, какого пола человек, с которым ты хочешь спать, с которым ты хочешь жить и которого ты любишь? Нет, мы потом об этом вроде бы как забыли, я больше не говорила, а ты так и не ответила, но я понадеялась, что знаю ответ – ведь разве может быть иначе?

Всё-таки у мужиков – чутье. Профессор активизировался, опять стал просить остаться после лекций, подсаживался, ладошкой по колену скользил, но мне-то что теперь было? У меня философия в этом семестре – в последний раз, мне плевать. Ну, я его и послала тактично. Он умный, не обиделся. И с аспирантом поговорила – жалко его стало, но что делать? О, я и с мамой поговорила. Правду, конечно, не рассказала, но сказала, что с кем-то живу – пусть ей спокойнее будет. И на работу как-то ходить стало интереснее. Ты появилась – и всё как-то сразу поменялось, мне с людьми стало легче разговаривать, я без страха на улицу начала выходить, толпы перестала бояться. Всё как будто… ну… знаешь… расцвело. Вот ты бы посмеялась, скажи я тебе это, а мне не смешно. Это серьезно. И если это не любовь – то что тогда?

Ты не пользовалась духами, но тобою пахли подушки и полотенца. Ты не любила праздники («Каждая дата, ты знаешь, отнимает у нас ещё год, так что праздновать?»), но на Новый Год я тебя уговорила – и ты согласилась, почти не морщась. Даже наряжала со мной хилую, в последний момент купленную, живую ёлку. А когда я опомнилась, что у нас нет мандаринов – а где их теперь взять, тридцать первого числа, вечером? – молча собралась, поцеловала меня в щеку и ушла. Я сидела, готовая расплакаться – и праздника нет, и тебя нет – а ты появилась через час с пакетом рыжих цитрусовых (не знаю, где ты сумела их достать). Это был подвиг. И – для меня. Это был мой лучший праздник, веришь? Сцеловывать с твоих губ кисло-сладкий сок – было моё лучшее, веришь? Веришь?

Нет, не то чтобы я надеялась, что это навсегда, что твоя зубная щетка так и останется стоять в стакане в ванной комнате рядом с моей, что зубных паст будет – две (я не любила мяту), что твои очки по-прежнему будут забываться тобою то на холодильнике, то на раковине, то под подушкой, что ты так и останешься со мною навсегда – в этой холодной сказке на съемной квартире. И уж тем более я не надеялась, что когда-нибудь расскажу о тебе родителям и друзьям. Впрочем, у меня и друзей-то было немного. У тебя – никого.

Я всегда хотела и всегда боялась спрашивать о твоей первой девушке, но ты мне рассказала сама. Это был апрель, и мы с тобой гуляли в Царицыне, по влажной земле и под мелким моросящим дождем. И ты, держа меня под руку, с прищуром смотря куда-то на горизонт, рассказала, что тебе было шестнадцать, ты только поступила в институт, а там на тебя «положила глаз» (твоё собственное выражение, как будто чтобы уменьшить значение рассказываемого) какая-то старшекурсница. Ты была не глупая, слышала ходившие о ней слухи, но тебе стало любопытно. Тебя никогда не тянуло к парням, как-то отторгалось. А тут – всё вдруг прошло хорошо, гладко, она вроде как занималась с тобой французским, а что говорили насчет такого французского за спинами – вас не волновало. И тогда я вдруг подумала: да, а ведь ты такая. Тебе совершенно всё равно, что говорят другие. Абсолютно. Какая разница? Так может быть, ты и на то моё, сквозь выдох, «люблю», тоже внимания не обратила? Но я тебя оправдала – ты слишком многое привыкла не слышать и не слушать, это же ясно.

Летом ты повезла меня в Крым. Я очень люблю Крым, я часто бывала там с родителями, на каникулах. А ты вот не любила. Ты вообще солнце – не любила. Впрочем, что – Крым, я бы даже и вспоминать не стала, если бы там, в Коктебеле, где-то у самого моря, прижав меня к ярко-белой, слепящей на закате стене, ты не посмотрела мне в глаза и не произнесла: «Я никогда не скажу тебе того, что ты хотела бы услышать». И я тебя поцеловала. Я тогда смирилась со всем этим, понимаешь? Ну, давай без «люблю». Мне и так хорошо. Мне правда было очень хорошо.

А потом не то чтобы всё начало меняться, но как-то стало, не знаю даже, ускользать сквозь пальцы, что ли? Ты всё больше сидела, уткнувшись в монитор ноута, а я бродила вокруг, нервировала тебя, раздражала, отрывала, отвлекала. И мы уже спали не вместе, а – я засыпала раньше, а ты всё работала, я просыпалась – а ты уже собиралась работать, и о том, что ты спала этой ночью рядом, говорили только сбитая простыня и помятая подушка. Я начала забывать тебя, знаешь… ну, я о том, что… ты понимаешь. О том, как это – когда с тобой, когда выстанывая имя.

Однажды – в октябре – ты просто не пришла домой ночевать. И опять же - не то чтобы я так требовала семейных отношений, следила и ревновала, упаси боже, но ведь ты могла бы позвонить, могла бы мне сказать, если бы что-то тебя заняло или задержало, я бы всё поняла, но ты появилась только следующим вечером, через плечо бросила что-то про корпоратив, после которого поехала ночевать сразу к себе домой – одним словом, соврала мне. Это было так убедительно, так прямо, так похоже не правду – но именно поэтому я и поняла, что всё было – ложь. Но ничего не стала расспрашивать. Истерики – это ведь не про нас, да?

Не про нас. Многое, как оказалось, не про нас. Я тогда и закурила – с октября. Нет, я оказалась послабее, приучилась к супер лайт, тонким, женским, но какая разница? У них и пачки, к слову, красивые – не так в руках держать стыдно. Я сначала от тебя пряталась – так по-детски, конспиративно, а потом перестала. Ты как будто и внимания не обратила, только бросила однажды насмешливое «С кем поведешься». Но зачем, если знала настоящую причину? А, к черту. Каждый успокаивает нервы по-своему.

Не знаю, зачем я, сейчас, стоя у незашторенного окна с видом на безжизненный двор, затягиваясь ломкой в моих пальцах сигаретой, говорю всё это вслух. Всю эту не слишком странную, не слишком обычную, не слишком какую-либо вообще историю. Наверное, так бывает, когда надо кому-то рассказать, но некому. Сначала у меня были какие-никакие, а подруги, потом была ты – молчаливая, но слушающая, и я рассказывала тебе абсолютно всё, потому что если не тебе – то кому же тогда? А сейчас некому, вот и остается пустая тишина полуобжитой квартиры. Когда в ней была ты, она становилась похожей и на обжитую, и на уютную. Как только исчезла – ручейком, тонкой, но непрерывной струей начал вытекать и весь уют. Уют этот, наверное, заключался в том, что – не надо оно, быть одиночкой. Я была, и ничего хорошего не случилось. Уют – это, наверное, когда кто-то. Чтобы не одна – не на ночь, а на высокопарное «вечно».

О чем я… Да, о «исчезла». Час назад – час? да, по стрелкам на циферблате, а кажется, что уже гораздо больше – я собрала твои вещи. Странно, вся квартира казалась наполненной тобою, ты была в каждом квадратном сантиметре воздуха, во всём, отпечатком на каждом предмете, а вещей набралось так мало – средняя спортивная сумка, всего-то. Исчез черный свитер крупной вязки – со спинки стула у кровати. Исчез с вешалки в коридоре неизменный френч, который ты носила и осенью, и зимой, и весной и даже прохладным летом. Исчезли очки в прямоугольной оправе и коробка с ненужными, никогда не используемыми линзами – с полки в ванной. Скоро исчезнет – не хочу, отчаянно рвусь, чтобы хоть что-то осталось, но знаю, что не получится – твой запах с подушек и полотенец. Просто, ты пойми меня, ты же всегда понимала – я так больше не могу. Не могу, правда. Я бы всё терпела – ради тебя, ради нас, мне же лично для себя – ничего не надо. Но я не могу, когда ты рядом, но не здесь. Мы больше не говорим, ты по-прежнему спишь в те редкие часы, когда уже беспокойно засыпаю я, ты огрызаешься, раздражаешься, отгораживаешься от меня. Я бы и это терпела, перетерпела, если бы знала, что оно – временное, пройдет, уляжется. Стресс, неприятности на работе, сезонная депрессия… Но ведь это другое, да? Ты кого-то нашла, я чувствую. Это не укор нервной девушки, не ревность даже – я не знаю, как ревновать, я не умею. Это просто как-то… обидно, что ли? Чувство собственной неполноценности – что кто-то смог тебе внушить то, чего ты так и не сказала мне, а я – не смогла, хотя старалась, очень старалась.

Когда ты, повернув в замке ключ, вошла в коридор и увидела у порога сумку, ты ничего не сказала. Только посмотрела на меня (а я опустила глаза, я не могла, ты пойми) и уже тогда спросила: «Это всё?» как «Значит – всё?». И я кивнула. Ты ломко скривила губы, бросила «Я сама виновата», взяла сумку и вышла, осторожно закрыв за собою дверь – как тогда, в самый первый день.

На ватных, недвижных ногах я подошла к окну, чтобы посмотреть, как твоя машина исчезнет из двора, сверкнув на прощание фарами. Идет снег, здорово, правда? Я очень люблю снег, да и ты, я знаю, любишь. Наверное, хорошо, что это случилось именно в такой день – в ноябре, под снегом, в легкий мороз (как мы любим, да?) – за неделю до даты, которую я помню точно, а вот ты – может быть, и нет.

Итак, год с той ночи у выхода из метро, с той первой сигареты и первого глаза-в-глаза, я буду отмечать одна. Я только хочу: когда на посветлевшей кухне (мы её перекрасили в июне, хозяйка только «спасибо» сказала) я буду сама себя поздравлять с началом и концом, ты – где-нибудь там, где будешь, хоть и с кем-то рядом – мысленно чокнись со мной бокалами, хорошо?

Я не надеюсь, что однажды вечером, даже ночью (ты истая сова), в замке повернется ключ – ключей я, кстати, у тебя не забрала, забыла. Я даже точно знаю, что завтра утром найду связку в почтовом ящике. Просто помни: я вроде как – жду. Вдруг всё изменится? К лучшему.