Portal of Illusion

Теплая вода смывает с рук мягкую пену, неестественно приторно пахнущую лимоном. Она моет чашку – уже давно, вдумчиво, кажется, собравшись смыть её, как смыливают кусок мыла. Вода приятная, вода успокаивает, вода шумит ласково.

Она, вдруг отступив на шаг, опускается на стул, по-прежнему держа в мокрых руках чистую до скрипа чашку, и думает: что будет дальше?

Но дальше ничего нет.

***
Они встречаются нечасто. У них есть условленное место. Она приходит туда два раза в неделю, по понедельникам и четвергам, и это самое удобное время. В понедельник это нужно им обоим, чтобы смыть с себя прошедшие честные выходные – семьи, дом, быт, гостей, чашки с отпечатками привычных губ. А четверг – просто единственный свободный день из оставшихся, у неё – с обеда, у него – с пяти часов. Она сидит эти два часа в кофейне, а потом, завидев из окна, быстро бросает на столик купюру и выходит за порог, ныряя в полутьму автомобильного салона.

Он снимает квартиру. Однушку где-то на юге Москвы, она не помнит точного адреса, да он ей и незачем, он привозит и увозит её, и все, что она помнит, это вечно цветущую герань на столе у консьержки. Герань красная.

Обычно всё происходит очень быстро, и это хорошо и плохо. Хорошо – потому что у них всё-таки мало времени, и это прагматичное соображение возвращает обоих к реальности. Плохо – потому что мало – это всегда мало, без оговорок и каймы. Пара жалких часовых окружностей за семь удушливых дней.

Это начинается на автомате, выверено временем и привычкой – как она сбрасывает пальто или куртку на пол в коридоре, как он быстро расстегивает пуговицы на рубашке и, не выдержав, подается вперед, тянет вниз ткань её юбки или непослушных брюк – у неё всегда в них путаются ноги. А потом вдруг происходит затишье, и они стоят на пороге комнаты, и он гладит её по спине и смотрит в глаза. Всегда в полутьме. Они никогда не открывали штор – с первого дня.

Рвано выдохнув, она резко наклоняет вперед голову, утыкаясь ему между плечом и шеей, и крупно вздрагивает редкой дрожью. Он медленно обнимает её и опускает рядом с собою. Она почти всегда потом плачет, а он шепчет ей на ухо какие-то глупости, нежности, обещания.

За окном воют собаки и зимой зажигается рыжий фонарь.

Надо возвращаться.

***
У него красивая жена. Она знает, она видела – на фотографиях и в жизни. Фотографию он носит в портмоне. Его жену зовут каким-то красивым, странным именем, и она старше него. Он счастлив, и это совсем не кажется странным. У него двое детей, по пятницам он увозит семью на дачу до воскресенья, и там, когда дети засыпают – старший сын, младшая дочка – обнимает жену – всегда со спины, когда она убирает со стола, и дальше уже ни о чем не хочется думать. От камина идет тепло, у его жены красивые волосы и, наверное, они так же красиво скользят между его пальцев.

Там всё совсем не так. Не быстро и не болезненно-остро.

У неё есть муж. Они знакомы ещё с первого курса института, а поженились на четвертом. Он пьет крепкий чай, болеет за Локомотив и называл её «заей». Он по десять часов в день смотрит в монитор, мало говорит и так по-детски, искренне ей улыбается. Он любит целовать её в висок. Они растят дочку Сонечку, ей уже пять. Они очень счастливы и копят на машину. Муж ни о чем не догадывается – она всегда дома к его приходу, она всегда отвечает на звонки.

Ей просто везет, что не звонит ей после обеда по понедельникам и четвергам. Пока.

Иногда она, занимаясь уборкой или готовкой или перекладывая на рабочем столе в офисе бумаги, думает: как они могли встретиться? Этого никогда не должно было случиться. Но это случилось.

Два года назад, случайно, на улице. В парковом кафе он с семьей праздновал День рождения сына. Она пришла погулять с дочкой. Был май и было воскресенье. Сонечка с увлечением лепила куличики из формочек-черепашек и формочек-котят, а она читала какую-то книгу, сидя на скамейке. Порыв ветра сбросил со скамейки закладку, он проходил мимо – вышел поговорить по телефону, важное дело, бизнес – и поднял. Где-то за шаткой стенкой шатерного кафе весело играла музыка и слышался детский смех. Кажется, скоро должны были принести торт.

Она помнила каждую деталь, но она совершенно не помнила, как они оказались в этой полупустой квартире с вечно зашторенными окнами и невыветривающимся запахом – его туалетной воды, пота и невинного предательства.

Они просто хотели каплю счастья, забыться, и добивались этого как могли. Чтобы однажды утром не проснуться с желанием броситься в реку.

Уйти было нельзя – ниоткуда. Они прекрасно знали, что им делать в эти два часа дважды в неделю, но они не представляли, как смогли бы общаться иначе. Жить рядом. Говорить. Они вообще очень мало говорили.

Только он иногда: «Ты мне нужна».
Только она – реже: «Я люблю тебя».

Но это было легко, потому что ничего за собой не влекло. Обещания – для успокоения, признания – для основы. Наверное, это всё как-то должно было называться.

Нет, не изменой.

***
Это не было ни водоворотом, ни трясиной, ни бездной. Это больше напоминало ей мягкую пуховую подушку, старую и пыльную, когда тонешь в ней и тебе ничего не нужно, ничего не хочется делать, не хочется ни порядка, ни правильности – только спать, спать, беспробудно, без снов, в этой теплой душащей серости.

Он звал её по имени.

***
Чашка совершенно простая. Белая. Большая. Муж пьет из неё чай. Чашка темнеет внутри, и она оттирает её губкой, мягко пенящейся приторно-лимонной пеной. За стеной, в комнате, голубоглазая – глазами мужа – дочка рисует домик. Это мама попросила нарисовать ей домик – «Домик, где живут долго и счастливо».

Домик с вечно зашторенными окнами.

Чашка, не разбираясь, с глухим стуком выпадает из мокрых рук.

Что будет дальше. Что будет дальше.

Не знаю. Не знаю.