Portal of Illusion

Личная информации в направлении была ограниченна и казенно суха. Её звали Лида – фамилии он не запомнил, она заканчивала последний курс дилетантского коммерческого колледжа, зимой ей должно было исполниться восемнадцать и она мечтала написать книгу. Об этом, разумеется, в направлении на стажировку сказано не было, но обрывки случайных разговоров говорят – он знал по опыту – больше листов с печатями.

Она исправно переносила с этажа на этаж папки с бумагами – рабочая макулатура, отработанные материалы – пила кофе с сотрудницами и подружилась с его секретаршей. Кажется, она была не глупа, расспрашивала всех, кто попадался ей на пути, о сложностях работы в издательском бизнесе, все время что-то читала – на ходу – и говорила цитатами из классики. Говорила она, впрочем, мало – не то от природной неразговорчивости, не то от робости.

И - Лида не была красива, нет. Иногда, замечая её в коридоре или у крыльца, он думал, что она, впрочем, симпатична – было что-то в её лице картинное, для холста и красок – что-то в чертах или взгляде, но, в общем и целом, она не была привлекательна. Девочка как девочка. Ещё почти подросток. Просто выглядела она не то многим старше своих лет, не то это играли светотени.

Она его боялась – привычным страхом практикантки перед начальником, девочки перед старшим и, кажется, женщины перед мужчиной – здесь он, впрочем, мог ошибаться. Иногда он провожал её глазами или вызывал с отчетом – так, поспрашивать, как ей работается, и обещал подумать о том, чтобы оставить её после практики. Кажется, он даже как-то улыбнулся ей – его нечасто видели улыбающимся. При желании он умел быть галантен, интересен в беседе и обходителен, ему нравилось, как она смущается и накручивает на палец выбившуюся из небрежного пучка прядь волос. И сам не заметил, как это из невинной игры превратилось в охоту. Интереса ради.

Чем больше он уделял ей внимания, тем больше она сторонилась – непроницаемая, неразговорчивая, серьезная. Казалось бы, не было ничего проще, чем переспать с симпатичной практиканткой, но ему хотелось большего – поклона, надломившихся колен, чтобы сама. И он хорошо знал, что делать. Так он понял, что она боится его взгляда и вздрагивает, когда он подходит близко. Однажды он подошел слишком близко.

Это был чей-то юбилей, солнце в конце мая заходило поздно, и когда он припарковал машину в метре от крыльца издательства, был уже вечер, а она одна стояла у дверей, вертела в руке бумажную гирлянду и курила. Он впервые видел у неё в пальцах сигарету, и ему понравилось на неё смотреть, понравился этот – из кино и нездешних сцен – позаимствованный жест, когда, выдыхая в закат дым, она откидывала назад голову и закрывала глаза. Ей шло, и тогда она даже показалась ему красивой.

Кажется, она даже не заметила, как он подошел ближе. Он знал, что она останется на это глупое и смешное празднование, знал, что вскоре оно ей надоест – и она сбежит, знал, что сегодня будет подходящий день и что он уже достаточно согнул стержень – осталось чуть. Она медленно открыла глаза и посмотрела чуть искоса, спокойно, предугадывая. И тогда, развернув её за плечо, - она отбросила сигарету, – заставил откинуть голову и посмотреть на него снизу вверх из-за полузакрытых век. И она смотрела долго, не двигаясь и, кажется, не дыша, а потом закрыла глаза, наклонила голову и выдохнула. Это была капитуляция. И он, усмехнувшись, взял её под локоть и повел к машине. У неё были непроницаемые глаза и крепко сжатые губы. И дрожали руки. Совсем немножко.

***

Она должна была быть картинно красива – шиком и блестящей оберткой. Это был договор. Возвращаясь домой, он захлопывал дверь, проходил в комнату и останавливался на пороге. Она всегда ждала его на одном и том же месте, в одно и тоже время, в одной и той же позе. Подавшись вперед, держала на коленях сцепленные в замок руки, и на ножке покачивалась лаковая туфелька. Ему нравилось смотреть, как её облегает атлас и как щекочут шею выбившиеся пряди высоко собранных волос. Его манил этот кадр неснятого кинофильма и, медленно рванув с шеи узел галстука, он подходил ближе, а она, встретившись с ним глазами, поднималась, бессильно опираясь руками на резные подлокотники.

Больше всего прочего он любил просто смотреть на неё. Она была – воск и глина, податливая, послушная, и он оттягивал назад её голову, сжимая в кулаке волосы, а она тихо шипела сквозь зубы и закрывала глаза.

Она всегда была бесстрастна и отстраненна. Её податливость была кукольной, а всё происходящее парализовывало её. Он мог делать всё, что умел захотеть, но её будто не было – только дрожащие ресницы, бросающие длинные тени на сизые венцы под глазами. Или, может быть, это опять играли светотени.

Стажировка кончилась скоро, он написал ей отличную рекомендацию – хвалебную до медовости – от работы же она отказалась сама. Вероятно, в какой-то из моментов она понадеялась, что это конец, но никто не отпускал. И ежевечерне повторялся тот же стоп-кадр: черный атлас, нитка жемчуга, дорогая туфелька, готовая вот-вот соскользнуть с мыска. Да, бесспорно, больше всего прочего он любил на неё смотреть.

Она была экспериментом, исследованием и манией. Последней, кажется, в наибольшей степени.

Был упущен – ими обоими – момент, когда всё изменилось. То ли он слишком привык к трофею, то ли в ней сросся переломанный им стержень, но что-то неуловимо поменялось в привычном, отдающем сумасшествием ходе киноленты. Раньше он говорил с ней – монологом – и вдруг понял, что это не более чем звуковой ряд без смысла. Она была повязана по рукам и ногам страхом – кто бы знал, чего – и он исчез.

Кукольная послушность вдруг змеиной кожей отслоилась от неё и осталась где-то там – в душном московском лете, за стенами его квартиры, в луже блестящего атласа. Иммунитет. Он думал, что она нравилась ему равнодушной – от вседозволенности – но он ошибался. Теперь она была здесь – никакой отрешенности - и была нужна ему такой.

Между ними было удобное молчание, общая игра и четырнадцать лет разницы.
И отсутствие ярлыков.

Всё смешивалось, и это пугало, и он ловил себя на том, что, поворачивая в замке ключ, боится не застать её – на том же месте, с той же опущенной к рукам головой. Но пока она оставалась. А уверенности ни в чем уже не было.

***

Однажды он вошел в пустую квартиру.

Наверное, это можно было предугадать. Наверное, были знаки, а он пропустил их. Наверное, это скорее должно было быть облегчением – трудно ли найти другую – но. В спальне, на белоснежном покрывале, лежал аккуратный ряд похожих дорогих платьев, выстеленный поверху драгоценной шелухой, блестящими камнями и металлами. Он медленно поднял с пола лакированную туфельку и вдруг, резко выбросив руку, швырнул её в зеркало, разлетевшееся на осколки.

Она не отвечала на звонки. Ему не удавалось перехватить её даже у дома, и это измучивало, выжимало соки, заставляло думать: зачем? А он не знал ответов.

Девочка с зелеными глазами и равнодушным молчанием стала ему нужнее, чем все правила, но теперь у неё была своя игра, и ему в этой игре, наверное, было даже проще – он не знал правил вообще, она же в них запуталась.

Но надломанным везет.

Она осторожно придержала рукой дверь подъезда, посмотрела на окна и уверенно пошла по дорожке от дома до автобусной остановки. Он вдруг подумал, что никогда не видел на ней белого – никогда, а платье было легким, почти прозрачным, – и вспомнил, как любил смотреть на неё. Наверное, он так и позволил бы ей уйти – 1:1, но лента требовала отчаянной заключительной сцены – красивого эпилога, коронного кадра – и он, догнав, окликнул её по имени – впервые за эти месяцы. Она остановилась на месте тут же – он видел, как в первую секунду она качнулась вперед, а потом – как напряженно были сведены лопатки под белоснежным шифоном. На землю соскользнул переброшенный через сумку жакет. Он поднял.

Странно, что только сейчас, когда она повернула голову и посмотрела ему в глаза, он вдруг понял, что именно изменилось в этой налаженной, всегда подконтрольной ему игре. Кажется, Лида стала наркотиком, а не трофеем, и они поменялись местами – теперь он зависел от неё, а она просто сделала шаг в сторону.

Надо было что-то говорить, а он мог думать только о блеске атласа, стекающего по ней, равнодушно-отстраненной, и о жемчужной нитке, которую – на её ключицах – перебирал в пальцах, а она дышала глубоко и редко. И ему становилось тошно от всей этой предыстории, ибо история была – сейчас. Хотелось орать, рвать и бить – на себя и себя. А она смотрела – такая серьезная и знакомого решившаяся. Это была капитуляция.

В которой они обменялись ролями.

- Поедем со мной.

Она улыбнулась одними углами губ и покачала головой.

- Всё будет так, как захочешь ты.

И тогда, потянувшись ближе, она тихо сказала:

- А я не хочу ничего.

И, отстранившись, ушла, всё ускоряя шаг; августовское солнце слепило глаза, а он продолжал смотреть на неё, пока она не свернула за угол и не исчезла.

Уверенно свернув с прямой дорожки, она прижалась спиной к стене дома, не жалея снежной ткани, соскользнула на пыльный асфальт и, закрыв ладонями лица, закусила губу, чтобы не пустить стона – животного, болезненного, раной.

Она думала, что победа принесет свободу и облегчение.
Но всего лишь снова изменились правила.

20 - 21 февраля 2009.