Portal of Illusion

Во мне поселился многоквартирный дом,
В котором каждая комната - это я.
Аля Кудряшева.

Она звонко смеется и говорит: «Сейчас мы будем пить чай», отворачивается к плите, и с лица её, как слои старой краски в домах на снос, слоями сходит улыбка. Она чувствует это физически, будто кожа плавится, расползается, тяжелеет, рыхлеет и сереет. Он её, конечно, такой никогда не видел. Это всё, конечно, морок.

У него прозрачные глаза, тихий смех и горькая грусть человека, который всё знает, въевшаяся в тонкие морщины у рта, в углах бледных губ; он старше неё и улыбается так, что кружится голова. Он смотрит ей в спину, на двигающиеся под кожей и черной тканью водолазки лопатки, и глаза его пустые и темные – как распахнутые глазницы окон в брошенных домах.

В кухне светло от последнего осеннего солнца. Пахнет крепким чаем.

Она делает всё, чтобы не заплакать.

***
Когда её окликают в людном и шумном коридоре, она почему-то пугается и, резко обернувшись, выпускает из рук кипу листов. Белый бумажный монолит, как бетонная крошащаяся плита, глухо падает на пол, и она на секунду жмурится, ожидая почему-то грома. Но это всего лишь бумага, и уже через секунду нет ни иллюзии оседающей на стенках горла бетонной пыли, ни остановки сердца, и она виновато улыбается окликавшей, собирая листы с пола. Кажется, ей помогают.

- Вера, хорошая, вот это – Марье Евгеньевне завтра, и чтобы уже с таблицами… А потом сходите к Звоницкому, он вам на флешке там что-то даст… нужное что-то… не помню, Игорь Юрьевич помнит, вам с ним виднее, и вот ещё что, Вера, хорошая…

Она слушает и кивает автоматически – слаженная механика поведения – и угол неудобно перехваченной пачки бумаг больно впивается в запястье. Она запоминает, но думает совсем о другом.

- Вера… хорошая моя… Ве-ра…

Вокруг шумно. Внутри – очень тихо.

- Да вы меня слушаете?

- Слушаю, - отвечает раньше, чем успевает погасить софиты над одной сценой и заставить их вспыхнуть над другой, куда ближе к реальности. – Заявления. Я поняла. Я сделаю.

- Вы моя прелесть. И ещё, Вера, хорошая, такое щекотливое дело с юбилеем этим…

Она не знает, почему в последнее время ей в каждом оклике чудится издевка, а в каждом взгляде – укор. Никто ни о чем не знает, никто не может ни о чем догадываться, но ей ужасающе, невыносимо страшно, что тайное, их личное тайное, укрытое под горой опавшей листвы, вдруг станет явным. И все узнают.

Все узнают то, о чем узнавать уже нет смысла.

Это была последняя чашка чая.

***

Свет от монитора слепит глаза, стрелки на часах ползут к цифре двенадцать, а таблицы в вордовском документе находят одна на другую, расплываются перед глазами, и она резко стирает тыльной стороной ладони слезы, больно царапая ногтем щеку. Кожу жжет так же, как жжет где-то внутри, будто разгорается за грудиной злокачественная чернеющая опухоль. Она откидывает назад голову, закрывает глаза и произносит вслух:

- Полгода – это очень много. Полгода – это шесть месяцев. Пять с половиной. Пять и две недели. Пять и двенадцать дней.

Слова, как листы бумаги, падают на пол пустой квартиры и, кажется, тихо шелестят от сквозняка, гуляющего по паркету.

Она больше не смотрит часами на телефон. Она больше ничего не ждет.

Человек с запавшей в складки губ печалью здесь больше не живет, да никогда и не жил.

Дом пустой. Дому очень больно.

***

Она помнит номер его машины так же четко, как дату собственного рождения, как помнит эту позу – руки в карманах куртки, опущенная голова; как помнит эту прозрачную топазовую голубизну с темным ободом вокруг зрачка. Октябрь желто-черный, мокрый и совершенно стеклянный. И как-то неестественно правильно, что это случилось в октябре. Он им очень подходит.

Она разучилась анализировать, не осталось ничего, кроме реакций тела, и она кусает губы, склоняет голову к плечу, а потом сходит с места, как ныряет. Чужая машина у её подъезда, белое небо и голос, один способный её убаюкивать.

- Мне плохо, - негромко и раздельно произносит он, поднимая голову, а она смотрит куда-то мимо его глаз, на серебряную седину висков; греет ладони в длинных рукавах пальто и молчит. Ей хочется плакать, хочется упасть на колени, обнять, прижаться щекой к жесткой джинсе и сказать: будь проклят, господи же, но она только гасит где-то в висках слишком яркие софиты и кивает на темные зеркальные окна – второй этаж, герань на кухонном подоконнике.

- Пойдем.

… Дверь захлопывается за её спиной так, что должны вылететь стекла, он поворачивает в замке ключ, а она не успевает даже обернуться. Руки сильные и надежные, знающие, она им вверяется, как вверялась все пять месяцев и ещё двенадцать дней, откидывает голову ему на плечо, рвет пуговицы с пальто. Он жарко дышит ей в шею, а черная больная опухоль ширится и кровоточит где-то внутри.

Она целует так, словно это панацея от всех болезней. Руки слушаются плохо, шальные и дрожащие, и она обнимает, боясь отпустить, выгибает спину, давится вдохом, она что-то сбивает на пол, какие-то вещи со стола, но ей не до того, совсем не до того, и она прячет лицо, щекочет ему ресницами шею, плачет, кажется, и на стене громко и мерно тикают часы.

Дом не оживает. В доме пожар. Агония.

Мне плохо, - хочется сказать ей. - Мне так плохо. Ты просто не знаешь.

Она не понимает, зачем он уходил. Она уже ничего не понимает, а от него по-прежнему пахнет морским песком, хвоей и чем-то ещё, от чего она плачет и плачет, вжимаясь всё ближе. Проходит минута, а, может быть, пять, прежде чем она понимает, что речитатив, который он безостановочно шепчет ей на ухо,- это её имя.

И гладит кончиками пальцев его руки. Смотрит в серый потолок. Она ждет, когда он скажет: мне пора, и губы его сломаются в знакомом изгибе с полынным горьким привкусом, и можно будет умереть, и можно будет не любить.

- Почему-то это ты, - вдруг еле слышно, как-то удивленно шепчет она, и часы на стене замирают.

***

Она кутается в старую толстовку, греет постоянно мерзнущие руки и смотрит в окно, в синий стеклянный вечер – вниз, туда, где он исчезает в автомобильном салоне. Она провожает машину взглядом до самого угла, прощаясь с буквами-цифрами на номерном знаке, как прощаются с умершими – бессловесно, больными глазами, ломая в замке рук нервные пальцы.

Потом, вжавшись виском в стекло окна, перекатившись горячим лбом по его глянцу, она вдруг морщится, лицо её искажается и кривится, и она пропускает тонкий животный отчаянный стон, хрипит и забывает дышать, хватаясь за подоконник, гладкую раму, собственные плечи.

Завтра она опять наслоит краску. Завтра опять будет лицо. Она перестанет вздрагивать от чужих голосов, потому что ничто теперь не имеет значения, всё кончилось, но это будет завтра и не изменит одной простой, совершенно очевидной вещи:

Всё, что осталось от дома, - хлам. Пепелище, которое ещё пахнет дымом.

Так мы попрощались.

***

- И всё-таки почему-то это был ты.